|
Оглавление — Я уже собрался к вам зайти, Владимир Алексеевич, сказать вам неприятность под величайшим секретом. Если возможно, поскорее уезжайте из Москвы куда-нибудь. В участке получена из охранного отделения секретная бумага о высылке из Москвы на время коронации неблагонадежных людей, и в числе их стоит и ваша фамилия. Вы живете в номерах «Англия»? Там указано это. — За что же? — Охранка что-нибудь пронюхала. Может, встречала вac в компании поднадзорных? Может, за то, что на нелегальных студенческих вечеринках читаете неподобное... Черт их знает за что, а вышлют. Перед высылкой, может быть, обыск будет. Уезжайте и никому ничего не говорите, когда и куда едете. Проснулся я на следующий день в отвратительном настроении. Куда ехать и на что? Денег никаких. Придется месяца три где-то прожить, а в кармане трешница, и продать нечего. Перебираю бумаги, уничтожаю кое-какую нелегальщину. Вдруг - стук в дверь. Я вздрогнул, оглянулся и ожил. — Ну вот, рад, что застал. И глаза, и губа, и все лицо смеются. Вместо ожидаемого жандарма или шпика ко мне неожиданно прихромал Василий Николаевич. — Я к тебе. Лето у тебя свободно? Хочешь на Волгу?.. Только ты не думай, не запрягу в лямку старого бурлака, а на пароходе в первом классе, да не вверх, как ты в лямке шел, а вниз побежим. Что уж со мной было — сам не знаю. Но первым делом я рассказал во всех подробностях мой вчерашний разговор о высылке. — Вот и спасибо охранке, а то, пожалуй, не уговорил бы уехать. Значит, кончено; значит, теперь на одном пароходе два бурлака побегут. «Вниз по матушке по Волге...» А пока вот тебе сто рублей на расходы, и сегодня же вечером при¬вози чемодан ко мне. Федя как рад тебе будет! Опять бурлак! Оказывается, Бурлак составил товарищество артистов для поездки по Волге. Труппа была собрана, репертуар составлен, маршрут выработан: объехать все поволжские города, начиная с Ярославля и до Астрахани включительно. — А вот тебе и список актеров. Читаю и поражаюсь: «Писарев, Глама-Мещерская, Свободина-Барышева...» — Одна? С Далматовым разошлась? Одна едет. Читаю дальше: «Очкина, Рютчи с женой, Шмитова-Козловская, Булычевцева, Скалой, Васильев (конечно, привесок к Писареву). Корнев — суфлер, Гиляровский — актер и распородитель по административной части, Бурлак — главный режиссер и распорядитель по ведению всего дела». Кроме провинциального актера Илькова, все артисты принадлежали к составу «Русского драматического театра», вы¬росшего на развалинах театра А. А. Бренко. Театр этот находился в Камергерском переулке, в том же доме, где теперь Художественный театр. — Роли уж распределены и розданы. Ты, кроме того, будешь передовым. Твоя обязанность — выезжать раньше, снять театр и приготовить все к спектаклю: напечатать афиши, познакомиться с газетами. — Сделано. — Еще не составив труппу, я уж тебя наметил: Бурлак и выбрал бурлака на Волгу. И вот я совсем неожиданно опять попал в театр. Вечером я переехал к Бурлаку и старался никуда не выходить, чтобы не угодить в охранку. Да и некогда было гулять: масса подготовительной работы, и, кроме того, я назубок учил данные мне роли. Двадцатого апреля я выехал передовым в Ярославль приготовить там театр, но там и готовить было нечего, только нанять номера. Театр держал толстяк-украинец Любимов-Деркач — матерый антрепренер, известный картежник. И ни¬чем нельзя было больше обидеть его, как изменить одну только букву фамилии и назвать не Деркач, а Дергач... Слишком ясный намек, и, как говорили, это имело основание. Хотя и Деркач словечко не из красивых: истертый веник. Прекрасный Ярославский театр... Рядом почти с гостиницей «Столбы», из которой, говорят, «Расплюева» выкинули... Много у меня воспоминаний, не относящихся к театру, многое и забыл, а вот «Столбы» помню, и рядом с ними, на толкучке, разбойничий притон «Будилов трактир», — оттуда я попал на белильный завод Сорокина. Через три дня утром я встретил всю труппу на вокзале, а в воскресенье, при полном сборе, с громадным успехом прошел первый спектакль. Последний спектакль, в котором принимал я участие, был «Лес», где я играл Петра и угощал изящнейшую Гламу-Мещерскую подсолнухами, вынимая их из кармана своей под¬девки, и та с удовольствием их щелкала, а Бурлак потом сказал мне при всех: — Ну и кренделек ты с семечками придумал! А ловко вышло. Сыграв Петра, утром в 9 часов я на пароходе общества «Самолет» отправился в Кострому, взглянуть на пески левого берега Волги, где я шагал впервые в лямке, и взглянуть на гору правого берега, на белильный завод... В Костроме, через три дня, все приготовив, встретил я на пристани всю труппу... В Костроме играла Аксюшу Мария Ивановна Свободина, с которой я не виделся с Пензы, и мы, старые друзья, очень обрадовались друг другу. Я ее угощал семечками, а затем вся труппа от Ярославля до Астрахани запойно грызла семечки. Результаты поездки по Волге были блестящи и в смысле успеха и заработка актеров. Все-таки среди всех этих светил самый огромный успех имел Бурлак: кроме таланта, волгари встречали своего волгаря и как знаменитого артиста, и как задушевного, доброго, компанейского человека. Про него ходила масса анекдотов, популярность его была громадна. Он любил весело выпить, лихо гульнуть, посмеяться, пошутить, чтобы никому его шутки обидны не были. Но во время нашей поездки по Волге он жестоко обидел актера Илькова. Ильков, прекрасный исполнитель характерных ролей, человек со средствами, совершенно одинокий, был скуп до край¬ности. В Самаре он остановился, из экономии, вместе с Васей Васильевым, который был тоже скуповат. Все расходы по номеру они платили пополам и даже чай пили пополам: один день Вася заваривал свой чай, а другой день Ильков — свой, причем каждый имел свой сахар. Как-то Бурлак и я отправились к Илькову по неотложному репертуарному делу, но не застали его дома. Васильев предложил нам чаю и налил по стакану. Я взял стоящую на столе зеленую стеклянную сахарницу, хотел ее открыть, но Васильев схватил меня за руку и закричал с испуганным видом: — Не тронь, это сахар Илькова! Вот мой, клади его. — Да не все ли равно, твой сахар или Илькова? — Да что ты! Там у него муха сидит. Из дальнейшего рассказа Васильева выяснилось, что Ильков, подозревая номерную прислугу в краже кускового сахара, каждый раз, напившись чаю, ловил муху, сажал ее в сахарницу и закрывал крышкой. У Бурлака губа удивленно оттопырилась, а потом он бешено расхохотался... — Как откроет и мухи нет, значит, сахар воровали,— продолжал Васильев. Бурлак молча встал и начал ловить мух на окнах и на столе. — Вот я ему удружу, доставлю удовольствие! — Изловив муху, Бурлак сажал ее в сахарницу и аккуратненько закрывал крышку. Конечно, и я помогал ему в этой затес, и даже Васильев одну поймал: — Пятнадцатая. Вернувшись в театр, мы рассказали о проделке всей труппе, Вечером шел «Лес». Ильков, игравший Милонова, был очень сконфужен. Васильев рассказал ему за вечерним чаем о нашей шутке. Но никто не подавал виду, что знает о мухах. Ильков успокоился, но перед самым выходом Глама спросила его: — Ильков, правда, что вы чай пьете с мухами? Ильков не успел и рта разинуть, как помощник режиссера вытолкнул его на сцену. Старый, опытный актер так сконфузился, что забыл свои слова и спутал сцену. На другой день он переехал в отдельный номер, рассердившись на Васильева, а Бурлак из своего кармана припла¬чивал ту половину за номер, которую платил Ильков... Если бы я этого анекдота не привел, нечего было бы сказать об Илькове, а он редкий тип людей театра. Бурлак был настоящий волгарь. Он родился и вырос на Волге и скончался в 1883 году в Казани, куда приехал совершенно больным из своих вечных скитаний по России. Великолепный актер, блестящий рассказчик, талантливый писатель, добрый, жизнерадостный человек. Яркий след он оставил в истории русского театра, перенеся на сцену кусочки произведений наших великих писателей, и не мечтавших, когда они писали, что мысли и слова их, иллюстрируемые жи¬вым человеком, предстанут на сцене перед публикой. Бурлак первым стал читать в костюме и гриме «Записки сумасшедшего», рассказ Мармеладова, рассказ капитана Копейкина. Бурлак первым основал товарищество драматических арти¬стов, которые в 1883 году объехали поволжские города с небывалым успехом, первым познакомил глухую провинцию с московскими знаменитостями. Бурлак был первым режиссе¬ром первого столичного частного театра А. А. Бренко — Пушкинского театра. Импровизатор и рассказчик Бурлак был неподражаемый. И все совершалось им легко, как бы между прочим, в вихре жизни, в безалаберных порывах, окутанных сетью анекдотов, скрывавших глубину замысла и серьезность исполнения анекдотов, которые останутся надолго в памяти и еще больше оттенят яркую личность Бурлака. И слава его, и сценическая карьера начались с анекдота. Василий Николаевич Андреев, сын небогатого помещика, симбирский дворянин, родился и вырос в имении отца на Волге и юношей поступил на буксирный пароход помощником капитана, а потом сам командовал пароходом. Капитанов Андреевых на Волге было много, и, чтобы отличить одного от другого, к фамилии Андреева прибавляли название командуемого им парохода. Таким образом, были; Андреев-Ольга, Андреев-Святогор, Андреев-Миссисипи и Андреев-Бурлак. Он командовал пароходом «Бурлак» и, перейдя на сцену, а потом в печать, оставил себе этот псевдоним. О своем поступлении он нам не раз рассказывал следующее: — Как-то из Нижнего, еще помощником капитана был, вез я с ярмарки купцов. Конечно, пили в дороге зло. Один из них, самарский миллионер, мужчина здоровеннейший, начал бить в каюте посуду и буянить так, что ко мне прибежали собутыльники с просьбой утихомирить его степенство. Спускаясь с мостика, заглянул в каюту. Смотрю: купчина лупит бутылкой по тарелкам и неистово орет. Пьяная его компания присмирела. Я отворил дверь да как крикну, глядя на него: «Пожар! Спасайся, кто может!» Буян первый выскочил, да споткнулся, растянулся па полу и встать не может... Его без чувств подняли и отнесли в каюту. На другой день, уже трезвый, входит купчина на мостик, хлопает по плечу, смотрит мне пристально в глаза и совершенно серьезно говорит: «Знаешь что? Брось ты это свое капитанство, а поступай в актеры, большие деньги получать будешь. Как ты гаркнул вчера! Когда я увидал твою испуганную рожу, не помня себя, бросился спасаться... А потом уж ничего не помню». Позже, уже зимой, как-то в клубе, в Симбирске, я в своем кружке рассказывал этот случай. С нами был Александр Андреевич Рассказов. Он ставил дивертисмент на клубной сцене... Он и уговорил меня выйти на сцену и повторить рассказ. Успех был громадный. Бурлак стал по зимам выступать в дивертисментах, как рассказчик, сперва любителем, а потом попал в Саратов в труппу Костровского. Так, шутя, начал свою блестящую карьеру Василий Николаевич Андреев-Бурлак. "Нечаянная радость" Огромный железный замок, каких с тех пор я больше никогда не видал, висел на низенькой, обитой листовым железом двери. А привело меня к этой двери вот что. Это было в половине восьмидесятых годов, в конце сентября. Я работал тогда в «Русских ведомостях» и возвращался с ночного по¬жара по Малой Бронной. Вижу, с бульварчика Патриарших прудов тропотит мелкими шажками, чуть не бежит, малень¬кий человечек с рыжеватой округлой бороденкой и маленькими «северными» пронзительными глазками, весело глядя¬щими, ничего не видя, из-под измятой полястой шляпенки. Одет он был в модную тогда среди небогатой интеллигенции коричневую размахайку-крылатку. — Елпидифор Васильевич, здравствуйте! — А, Баян, ты откуда такой чумазый? — С пожара на Живодерке. — Большой пожар? — Строчек на пятнадцать... цыганский домишко сгорел. — А! На-ка, пощупай... И сует мне из-под крыла своей размахайки пакет с горячими калачами. — Горяченькие; пойдем ко мне чай пить. Вот моя квартира. И потянув меня в ворота, вынул из кармана огромный железный ключ с резной бородкой и плоской ажурной ручкой. — Видал такие? В прошлом году настоятель Каменного монастыря на Кубинском озере подарил замочек-то. Петровских времен. Пока он отпирал этот замочек величиной с кошку и изображавший собой кошку ручка — хвост во рту, — к нам по дошел усатый, солдатского вида, седой дворник. Он поставил к стенке метлу, вытянулся во фронт и шапку «по-николаевски» скинул. — Чего изволите приказать, ваше превосходительство? — Опять?! Сколько раз говорил. У меня, небось, имя есть. — Ельди... Ельди... Ну, хоть убей... Ваше превосходительство... — Ладно; вот тебе копейка, беги в трактир за кипятком, чай заваришь... Заиграл какую-то музыку замок, запела дверь, и мы пошли. Елпидифор Васильевич передал дворнику большой мед¬ный чайник, в который сыпнул щепотку чаю из жестяной чай¬ницы с надписью «К. и С. Поповы». — И на письмах, — обратился ко мне дворник, — им пишут: «Его превосходительству»… — Ну, ладно, беги за чаем... Да тут около пруда разнос¬чик с грешниками¹ стоит, купи у него десяточек, - и дал гривенник и газету на обертку. — Грешники и Патриарший пруд! Это почище «развесистой» клюквы, думаю... Квартира была в нижнем этаже, с маленькими оконцами, глядевшими из толстенных сводов, как из глубокой ниши. Первая комната, где мы повесили верхнее платье, была прихожая, заваленная связками рукописей чуть не до потолка. Только рядом с дверью висел медный рукомойник над треногой ушастой деревянной лоханью. Рядом с ним серебрилось широкое полотенце, вышитое синим с красным: с одной стороны — красная избушка, по сторонам две елки, а с другой — синий монах в красной лодке и опять две елочки, тоже синие. — На, умойся! — Подал мне кусок яичного мыла и, указывая на полотенце, сказал: — Этим летом мне монашки в скиту поднесли. Когда я умылся и вошел в следующую комнату, Елпидифор Васильевич разбирал наваленные на столе бумаги и пе¬рекладывал их на соседний стол. — Очищу место для чая... А ты пойди в те комнаты, погляди на стенах иконы древние. Комната, в которой накрывался чай, была и столовая, и приемная, и рабочий кабинет. Она сплошь завалена пачками и кипами перевязанных бумаг. По стенам — полки, набитые книгами, то огромными, то крошечными, в древних кожаных переплетах. На одном из четырех столов стояла чернильница, лежали окруженные выцветшими древними рукописями свежие листы начатой работы. Следующая комната — спальня хозяина. На огромном, красного дерева диване — ситцевое одеяло из цветных ситцевых треугольничков. «Наверное, работы таких же монашенок, что и полотенце вышивали!»— подумалось мне. Сверху лежали две подушки, также в вышитых наволочках. По сторонам, между полками книг, висели от пола до потолка древние иконы, рассмотреть которые было невозможно: окна, запыленные, должно быть, никогда не мытые, создавали таинственный полумрак. Слепо выглядывали образа из ниш и почерневших от времени глубоких толстых сводов. Пахло слегка сыростью, пылью, старой бумагой и еще чем-то. Я узнал чем только в следующей большой комнате. В полумраке (солнце из-за высокого соседнего дома никогда сюда не заглядывало) можно было рассмотреть такие же иконы, сплошь завесившие стены, уложенные на полу книги и связки рукописей. Местами все переплелось паутиной. Я догадался, чем пахло в той комнате,— пахло мышами. Рассмот¬реть ничего нельзя,— только из-под толстой, мохнатой, как бы живой пыли неведомые контуры видны. Елпидифор Васильевич вошел и позвал пить чай. ¹Гречневики. |
Электронный журнал
Наша миссия — вернуть чувство Дома
Иосиф Бродский
