|
Оглавление Бурлаки Рассветало, когда мы с Василием Николаевичем Андреевым-Бурлаком вышли от Анны Александровны Бренко. На¬роду на улицах было много. Несли освященные куличи и пасхи. В Богословском и Глинищевском переулках еще обедня не отошла. По Тверской шел народ из Кремля. Ни одного извозчика, ни одного экипажа: шли и по тротуарам, и посреди улицы. Квартира Бурлака находилась в нижнем этаже, вход со двора. Три хорошо обставленные комнаты — кабинет с кроватью, письменным столом и книжным шкафом, столовая с кожаной мебелью, комната большая с большим буфетом и двумя турецкими диванами, и обширная прихожая, где за загородкой помещался его слуга Федор — старик, бывший камердинер его дяди. Федор уж позаботился накрыть стол: кулич и «баба» от Филиппова, пасха, блюдо крашеных яиц и разные закуски. Федор не спал, он вернулся от заутрени и поддерживал огонь в кипевшем самоваре. Расцеловались со стариком. — Вот, Федя, мой друг Владимир Алексеевич, будет жить у нас. — Нравится? — спросил он меня. — Ну вот, завтра и переезжай. — Да я уж переехал. А чемодан завтра принесу. Мы пили чай, второй раз разговелись, чтобы поддержать компанию старику, изображавшему хозяина дома. На другой день я принес свой чемодан аз соседних номеров Голяшкина, излюбленных актерами. Федор вынул из чемодана черную пару и другую, белую полотняную, летнюю, и повесил их в гардероб. Увидел как-то Бурлак мои белые штаны. — Пожалуй, они мне впору будут. Дай-ка, померяю... Хорошо, что увидал, а то бы никогда не собрался... Федя, давай мерить. Оказались впору. — Широковаты немного, да это еще лучше. Бурлак вышел в свой кабинет, а я разговаривал с Федей, который брился у окна в своей комнате. Он брился ежедневно, чисто, оставляя только маленькие бачки, разрезанные пополам белым полумесяцем, что очень шло к его строгому, еще свежему лицу с большим лбом, на который наползал мыс густых, коротко остриженных седых волос. Сухой, стройный, он красиво донашивал старые костюмы Бурлака, как будто они были на него сшиты. — Матушка, пожалей о своем бедном дитятке! — вдруг раздался вопль сзади меня. Я вскочил и ошалел. В двери кабинета стоял весь в белом человек, подняв руки кверху. Из-за его ладоней мне не видно было лица... — Ну вот, Володя... Сейчас поедем к Конарскому сниматься. Давно собирался, да все штанов не было... Мы поехали в газетный переулок к фотографу Конарскому. Там Бурлак переоделся, загримировался и снялся в десяти позах в «Записках сумасшедшего». Жутко было смотреть. Бурлак подарил мне с разными надписями эту коллекцию кабинетных портретов, которые пропали во время моей бродяжьей жизни. Помню одну; на обороте ее было написано: «Спасибо за твои штаны — получи их изображение, а штанов не отдам — в них всегда читать буду». Зажили мы у Бурлака по-хорошему втроем. Впрочем, не надолго. Как-то мы пришли от А. А. Бренко рано и стали раздеваться. Вдруг звонок. Федя с кем-то говорит, спорит, и в столовую вваливается седой бородатый мужчина в поддевке и широкополой шляпе. — Вася, что же это меня не пускают? — Александр Иванович! Раздевайся, умывайся и входи. А ты, Федя, закусить накрой. Да самоварчик. — Это мой старый приятель Александр Иванович Якушкин. Брат того народника, Павла Якушкина, которого Некрасов упоминает в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо». Помнишь? Павлуша Веретенников... Пел складно песни русские... Этот тоже народник, точь-в-точь брат. Я с ним познакомился в Туле, года три назад, когда его вернули из Сибири; живет в имении у родственницы, под Тулой, близ Черни. Я был у него там в гостях... Помню только имя этой старой дамы — Елизавета Мордарьевна. Все это Василий Николаевич рассказал мне, пока гость сопел, фыркал и плескался, умываясь в прихожей. Часа два просидели и проболтали. Оказалось, что Бурлак его вызвал письмом. Он рассказал о нем А. Л. Бренко, а та предложила выписать старика: дадим ему место контролера. В Сибири в ссылке Якушкин пробыл пятнадцать лет, а потом его вернули в свою губернию без права въезда в столицы. Это смущало старика. — В Москве-то меня не схапают? — Ничего, у меня Козлов приятель и Огарев тоже. Это уладим. Только, конечно, оденем тебя по-европейски. Как-то Бурлак припомнил случай, за который был выслан из Москвы Павел Якушкин, когда он еще был молодым. Попал П. Якушкин с кем-то из московских друзей на оперу «Жизнь за царя»¹ в Большой театр. Билеты у них были в первом ряду. П. Якушкин был в козловых сапогах, в красной рубахе и щегольской синей поддевке. Публика первых рядов косилась на него. Он сидел рядом с своим другом, весьма уважаемым известным профессором. Все бы хорошо, но в антрактах они ходили в буфет и прикладывались. Наконец, запели на сцене: После битвы молодецкой Получили мы царя... П. Якушкин встал и, грозя кулаком на сцену, гаркнул на весь театр: — Говорил вам, что драка до добра никогда не доведет!.. Летом труппа А. А. Бренко играла в Петровском казенном театре. Огромное несуразное здание с большой, прекрасной сценой. Кругом обширный сад, огороженный глухим забором. В саду буфет и эстрада для оркестра военной музы¬ки. Репертуар и труппа — как зимние. Играли шесть дней в неделю, а по субботам и накануне больших праздников спектакли не разрешались. По субботам у А. А. Бренко на ее даче, около Соломенной сторожки, были многолюдные обеды, на которых присут¬ствовали московские знаменитости. В обыкновенные дни тоже садились за стол человек пятнадцать, в том числе А. И. Якушкин, уже в черном пиджаке, и Васильев. ¹ Опера М. И. Глинки «Иван Сусанин». |
Электронный журнал
Наша миссия — вернуть чувство Дома
Иосиф Бродский
