Оглавление В Москву я вернулся успокоенным и даже с некоторой гордостью: автор запрещенной книги! Сочувственно отнеслись ко мне все товарищи по «Русским ведомостям», а горячее всех — наборщики, всегда мои лучшие и самые близкие друзья. В Москве заговорили обо мне и о моей книге, которая, невиданная, сделалась всем интересна, но я упорно никому ее не показывал. Она в хорошем переплете хранилась у жены, которой я и подарил этот единственный экземпляр. Славы было у меня много, а дома денег ни копья. Долги душили. Я усиленно работал, кроме «Русских ведомостей», под всевозможными псевдонимами всюду: и стихи, и проза, и подписи для карикатур. Запрашивал цензурный комитет, но всегда один ответ: запрещена безусловно. Встречаю как-то в ресторане Тестова издателя «Московского листка» Н. И. Пастухова. — Главного инспектора сегодня утром видел. Поехал в часть твою книгу жечь... Только смотри, это страшный секрет. — Как жечь? Отчего же меня не уведомили? — А вот сожгут и не узнаешь. Я сказал сегодня инспек¬тору, что вообще книги жечь очень глупо. — Конечно, глупо!— обрадовался я такому либеральному взгляду у редактора «Московского листка», — И даже очень! Какая польза от того и кому? Надо запрещенные книги не жечь, а изрезать и продавать па фабрику в бумажную массу. Ведь это денег стоит! Инспектор поблагодарил меня, хочет проект внести об этом. — А в какой части жгут мою книгу? — В Сущевской. Только, гляди, меня не подведи. Через несколько минут лихач домчал меня до Сущевской части. С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи... Начальственных лиц — никого: уже все разъехались. Обращаюсь к пожарным, спрашиваю по знакомству, что жгут. — Книгу какую-то запрещенную... Да и не книгу, а листы из типографии... Вот остатки догорают... И что за книга — никто не знает. Один листок только попал, на цигарки взя¬ли, да и то не годится: бумага толста. Я взял у пожарных этот единственный измятый лист с оторванным на курево уголком. Читаю: «Вл. Гиляровский. Трущобные люди». Всего в моих руках оказалось восемь страниц, и я до сего времени берегу эту реликвию. Я после узнал, что проект инспектора по делам печати был принят, он получил награду, и после моей книги уж ни одной в Москве не было сожжено: резали на полосы и посылали на бумажную фабрику. Железная печь была заброшена в пожарный сарай, И только во время революции 1905 года ее извлекли пожарные-кузнецы и перековали на свои надобности. А мне осталось утешение, что последней сожженной кни¬гой в Москве была моя! |