Оглавление Ида Однажды на Святках завтракали мы вчетвером, - три старых приятеля и некто Георгий Иванович, - в Большом Московском. По случаю праздника в Большом Московском было пусто и прохладно. Мы прошли старый зал, бледно освещенный серым морозным днем, и приостановились в дверях нового, выбирая, где поуютней сесть, оглядывая столы, только что покрытые белоснежными тугими скатертями. Сияющий чистотой и любезностью распорядитель сделал скромный и изысканный жест в дальний угол, к круглому столу перед полукруглым диваном. Пошли туда. - Господа, - сказал композитор, заходя на диван и валясь на него своим коренастым туловищем, - господа, я нынче почему-то угощаю и хочу пировать на славу. - Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее, - сказал он, обращая к половому свое широкое мужицкое лицо с узкими глазками. - Вы мои королевские замашки знаете. - Как не знать, пора наизусть выучить, - сдержанно улыбаясь и ставя перед ним пепельницу, ответил старый умный половой с чистой серебряной бородкой. - Будьте покойны, Павел Николаевич, постараемся... И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским... Начали с перцовки. Композитор любил наливать сам. И он налил три рюмки, потом шутливо замедлился: - Святейший Георгий Иванович, и вам позволите? Георгий Иванович, имевший единственное и престранное занятие, - быть другом известных писателей, художников, артистов, - человек весьма тихий и неизменно прекрасно настроенный, нежно покраснел, - он всегда краснел перед тем, как сказать что-нибудь, - и ответил с некоторой бесшабашностью и развязностью: - Даже и очень, грешнейший Павел Николаевич! И композитор налил и ему, легонько стукнул рюмкой о наши рюмки, махнул водку в рот со словами: «Дай боже!» - и, дуя себе в усы, принялся за закуски. Принялись и мы, и занимались этим делом довольно долго. Потом заказали уху и закурили. В старой зале нежно и грустно запела, укоризненно зарычала машина. И композитор, откинувшись к спинке дивана, затягиваясь папиросой и, по своему обыкновению, набирая в свою высоко поднятую грудь воздуху, сказал: - Дорогие друзья, мне, невзирая на радость утробы моей, нынче грустно. А грустно мне потому, что вспомнилась мне нынче, как только я проснулся, одна небольшая история, случившаяся с одним моим приятелем, форменным, как оказалось впоследствии, ослом, ровно три года тому назад, на второй день Рождества... - История небольшая, но, вне всякого сомнения, амурная, - сказал Георгий Иванович со своей девичьей улыбкой. |